Приговор державе ариев

Первое  издание “Нравов города Ка” вышло на упаковочной бумаге, из которой солома выпадала вместе с буквами.

– Зачем? – спросил я.

– Чтобы не спутали с журналом “Натали”, –  объяснил Александр Апальков.

Как и все из пишущих, автор хотел, чтобы его книга не растворилась в толпе. И – о чудо! – ее оценили не только литературные гурманы; она стала бестселлером на местном книжном рынке. Я уверен – она завоевала бы себе место под солнцем и на отечественном литературном рынке, будь рынок полем жизни, а не кладбищем рекламируемой попсы.

“Если бы я мог написать каприччо без нот, – сказал как-то Паганини, –  и сыграть его на скрипке без струн, вы узнали бы, что творится в моей душе”.

 Литераторы от Бога знают, как сделать то же – без бумаги и без букв. “Мысль изреченная есть ложь”. Но ведь есть, следовательно, ложью и сия изреченная мысль. У литератора нет иного пути, как пытаться спасти жизненную правду мысли, изрекая ее. Александр Апальков сыграл свое каприччо – с нотами и струнами. То, что творится в его душе, узнать невозможно – прав Паганини. Но “Нравы” приоткрывают окно в мир  души автора.

Еще до первого издания “Нравов” мне приходилось читать отдельные главы из книги. Не связанные единым стержнем звуки трогали и забавляли, но оркестра я не слышал. В книге же музыка звучит – оркестр под управлением Апалькова исполняет провинциальную симфонию “Гибель ариев”.

Автор писал с натуры. Думаю, этим во многом определилась его удача. Но натурный пейзаж Апалькова был бы мертвой фотографией, не сумей он – сознательно или неосознанно – преодолеть удручающую натуру своим сочувствием, иронией, манерой письма.

Иногда грамматические построения Апалькова неправильны, неточны, неблагозвучны; но минусы волшебным образом обращаются в плюсы; может быть, благодаря скоморошьей манере автора текст не душит запахом литературной плесени.

В своих “Нравах” Александр Апальков напоминает Андрея Платонова. Разумеется, стиль Платонова уникален. Но неканоничностью, даже иногда “нелепостью” оборотов своей речи Апальков “достает” читателя так же верно, как Платонов. Инверсии Апалькова неудобны, рубленые фразы временами раздражают, но и – не оставляют спокойным читателя.

Некоторые критики считают, что шедевр может создать лишь автор, познавший литературу от азов до академического бисера. Другие полагают, что создание литературного шедевра доступно лишь автору “от земли”, самородку, не задавленному грузом энциклопедизма и литературной ученостью. В абсолюте под вопросом и то, и другое. Талант самодостаточен. Как он нашел себя, как огранил и как пробился к сердцу читателя – его тайна. И его безусловное право – идти своей дорогой. Перспективна ли она, решает время. Сдается мне, что Апалькову удалось сохранить равновесие, балансируя на лезвии бритвы, удалось пройти между Сциллой кладбищенского всезнания и Харибдой невежества и даже вырубить по пути драгоценные кристаллы из обеих роковых скал.

Ему удалось пребывать одновременно и в своих героях, и вне их. Этот фокус позволил ему преподнести читателю не суперкультивированное поле, а естественное,  живое  –  каким, к примеру, бывает поле ржи с васильками.

В сценах телесной любви нет жеманных умолчаний, но нет и порнографии. Имеет место грубая, натурально-непривлекательная любовная работа.

Есть в тексте фразы антихудожественные, но они теряются среди изобилия удач. “Известные люди, самой судьбой ведомые, приезжали сюда умирать. И никто из них не жаловался. Все умирали”. В парке Славы, “где украли плиты “Вечного Огня”, уже пятый год играют в биллиард киями из швабры”. Впечатляет Управа с Дунькой-притыренной на ступенях; отдел Культуры с одичалым Федулом Куракиным; Попечитель, который “раньше полагал, что язык – это всего лишь орудие дознания”. Россыпи наблюдений живописны, убедительны, иронично-печальны. Безысходно-верны слова Арчибальда Апайкина: “Я выдумал это побратание (побратимство городов Ка и Фи, – В.Е.), как игру. Но кто мне скажет, держу ли я эту игру в руках, или уже она держит меня?”

Великолепен архитектор Речкин, забывший с похмелья, где вчера поставил автомобиль. Гнусно-прекрасен Горгоний, прокурор, считающий преступниками всех, в том числе и себя; в этом он обошел Учителя- Дзержинского, с его слоганом: “В том, что вы на свободе, не  ваша заслуга, а наша недоработка”. Смешны и симпатичны Черчель и Степанюра, которые едут на машине в Трускавец – попить водички, полечить желудки, но, останавливаясь под каждым тенистым деревом, пьют водочку и в конце концов вместо Трускавца  берут курс на дачу – “на шашлыки”.

“Энциклопедия провинциальной жизни” прерывается размышлениями автора, иногда витиеватыми, иногда парадоксальными, иногда беспощадно прямыми, как лучи солнца из туч. Автор не утомляет читателя размышлизмами, вовремя возвращается к натуре. Незабываема картина положения во гроб бабки и ее деда – в один гроб, для удешевления процедуры.

Апофеозом родимого сюра является глава “Град слепых и немытых”. Сюрреальна, но вполне провинциально реалистична дискуссия Авдия со Светозарой по поводу триппера, каковым Авдий её “наградил”; и плач Светозары, и плач Авдия – скромное свидетельство вырождения человеческой особи: Авдий искренне “раскаивается”, объясняет Светозаре же, как случайно и нечаянно он “подхватил” триппер, совокупляясь по пьянке с “девчонкой” в немытом туалете.

Финальным грандпосмешищем является в город Ка праздник – три черных лимузина, “эскадрон” мотоциклистов, Президент. В сопровождении шизофренических диалогов великого народа. Этим точным мазком и завершается книга Апалькова – камерный слепок нашей национальной трагедии.

Владимир Еременко